Ни залпом допивает кофе, тихо и беззлобно переругивается и пересмеивается с Пенелопой, поддергивает рукава белоснежного халата и отправляется на подготовку к проведению первой за день операции. Хирургия – занятие кровавое, неблагодарное и не терпящее неточности, но… как ни странно, приносящее удовлетворение. По крайней мере, владельца больницы оно точно вполне устраивало.
Следующие часы пролетают, как сотни и тысячи других таких же: с ярким светом ламп в операционной, стуком инструментов в эмалированном лотке, брызгами крови на темно-зеленом хирургическом костюме и очередной парой-тройкой спасенных жизней. Точнее, не спасенных, а взятых у Города взаймы. Безликий никогда никого не воскрешал и не исцелял чудесным образом. Он точно знает: всякий, кто сойдет с его операционного стола обновленным, после своей естественной кончины вернет Городу долг, став одной из его теней. Одним из лиц самого Ни.
Огни в клинике гаснут уже ближе к полуночи.
В вечернем воздухе пахнет сыростью и слегка – морозцем; вякает мобильник, но тому, кто когда-то был чумным доктором, лень отвечать на звонок. Тонкий палец зажимает красную кнопку – Бернард может и подождать. Такие вечера надо проводить как угодно, только не за разбором очередного ученического бреда. Хотя Ни знает – мальчишка всему научится. Только чуть попозже.
К Безликому подскакивает хрупкая из-за света фонарей тень и, подобострастно расшаркиваясь, жестами просит следовать за собой. В театре теней открывается новый сезон, не соизволит ли господин… и прочая, и прочая, и прочая. Подобострастие вязнет в зубах сладкой патокой, но на фоне перспективы прекрасного зрелища маленьким неудовольствием можно и пренебречь.
-Веди, - лицо не сползает с Ни, как обычно. Вместо клювоголовой бесформенной тени по темным улицам идет высокий худощавый мужчина, закутанный в старомодный плащ из колючей шерсти.
Театр кажется неживым и давно заброшенным: непроницаемо-черные на фоне полупрозрачных сумерек колонны, провалившаяся местами крыша, перекошенные двери с давно не смазывающимися петлями. Запущенный сад вокруг корчит голые руки-ветви в немом желании сбежать подальше от безжизненной громады, сбросить с себя оковы загробной жути и рвануться в солнечное небо молодой листвой. Глупые деревья. Ни улыбается уголком рта и лезет в карман за очередной сигаретой. Театр был его творением, любимым, хоть и не настолько любимым, как Пенни. И театр никогда не отпускал того, что нравилось теням. Сад им нравился безоговорочно, поэтому на избавление ему рассчитывать не приходилось.
Сигарета полетела в раскисшую грязь, рассыпая оранжевые искры. Безликий стащил с рук перчатки и шагнул в разверстый дверной проем, поворачиваясь к деревьям спиной.
В зрительном зале - много народу, но нет людей. Тени расступаются перед идущим, кривляются в почтительных поклонах и стремятся побыстрее убраться с дороги. Доктор кривится: своих подчиненных он, мягко говоря, недолюбливает. Они при жизни-то никогда не были настоящими, а теперь и вовсе превратились в ничто, думает Безликий и ускоряет шаг, поднимаясь в свою ложу.
Из ложи вся сцена - как на ладони. Спектакль начинается, дрожит траченный молью бархатный занавес, ветер аккомпанирует актерам свистом в дырявой крыше. Ни равнодушно смотрит на игрища теней в неверном свете софитов: это представление он видел уже не раз и не два, он смотрит его каждую весну и наизусть успел выучить каждое движение выступающих, каждый поворот и жест. Красиво, но не более того, не оригинально, заученно и механически.
Музыка становится громче, крепнет, обретает четкий ритм и мелодию. Волнующееся черно-сизое море на сцене расступается, прижимается к кулисам, образует плотное кольцо. И в центре кольца - вспышка белого света.
Девушка.
Балерина.
Живая.
Не красавица, но до дрожи настоящая. Ни чувствует на расстоянии, как невесомо и в то же время полновесно касаются пола носочки шелковых пуантов, как шуршит юбка из белого газа, как бисеринки пота выступают на загримированном девичьем лбу и как лихорадочно колотится чужое сердце под корсетом. Вся танцовщица - ветер и ночные огоньки... звезды? Да, кажется, именно так их зовут люди. Безликий почти забыл, как выглядит ночное небо, не скрытое тучами. Почти забыл, каково это - чувствовать. Каково - жить.
-Остановите музыку.
Песня ветра сбивается в беспорядочную какофонию; беззвучно улетучиваются со сцены артисты, гаснут софиты-факелы.. Зал залит темнотой и тишиной. Ни шороха, ни вскрика. Только слышно, как тяжело дышит девушка на сцене.
Правда, главный из городских призраков слышит еще один звук. Тяжелый рокот в собственной груди. Пробудившееся сердце истошно колотится, рвет изнутри грудную клетку, и это, пожалуй, самое мучительное ощущение, которое он когда-либо испытывал со своего не-рождения. Мучительное в своей неудержимости и в своей реальности.
Шаги в вязкой тишине звучат неуместно и как-то особенно громко, отдаваясь эхом в стенах пустого здания. Девушка смотрит куда-то в пустоту, сидя на краю сцены и комкая в руках край мятой балетной пачки. Когда в нескольких десятках сантиметров перед ее лицом зажигается пара ярко-желтых глаз, она не отшатывается. Вообще никак не реагирует. "Похоже, сумасшествие", - мысленно констатирует Ни и проводит рукой перед чужими глазами.
-Ты слышишь меня?
-Да, - голос у девчонки надломленный, чуть не плачущий и неожиданно мягкий. Ага, значит, не сумасшедшая. "Сила духа у нее весьма велика, раз даже тени не смогли сломить ее за целый год". Ни привычным жестом берет тонкую руку в свои, считывает пульс, прислушивается к дыханию. Здорова, хоть и находится на крайней стадии истощения.
В высшей степени интересная девушка.
-Тебе больше нечего здесь делать, - в слегка скрипучем голосе Ни нет ни предостережения, ни сочувствия. Сухая констатация факта.
-Я не знаю, для чего я нужна где бы то ни было еще, кроме как здесь.
По бледной физиономии мужчины пробегает неразличимая в темноте ухмылка.
-Значит, ни для чего не нужна... тебе доводилось бывать в клинике, что рядом с городским парком?
-Нет, - танцовщица наконец открывает глаза. Огромные, кажется, темно-серые на бледном лице.
Ни усмехается шире, глядя в эти отчаянно распахнутые омуты. Настроение есть - уже редкость, оно какое-то чересчур хорошее - редкость вдвойне.
"Думаю, они с Пенелопой найдут общий язык".
-Иди за мной. Ты говоришь, что ты ни для чего не нужна - я намерен это опровергнуть.
Пенни сонно щурится, чувствуя, что в главные двери кто-то стучится. Бьет этот кто-то на удивление больно, до содранной с двери краски и неглубоких вмятин. Лучшая в Городе медсестра и по совместительству - лучшая клиника тихо ругается и распахивает двери настежь. Вышедшую в холл русоволосую отчаянно зевающую девушку в униформе медсестры встречают двое.
-Ба, хозяин! - Пенелопа может позволить себе такую фамильярность по отношению к своему создателю: как-никак - любимое детище. -Что это вас по ночам носит где ни попадя? И кого это вы мне привели?
Прячущийся за спину Безликого человек, по уши закутанный в явно слишком большой для него плащ, наконец выглядывает из своего укрытия. Пенни во все глаза разглядывает грязную и невероятно худую девушку, переминающуюся с ноги на ногу посреди безупречно чистого больничного холла.
-Помнится, именно ты мне не так давно жаловалась, что тебе недостает компаньонки, - уголки губ Ни подергиваются, намекая на обычную ехидную улыбку. -Отмыть, переодеть, привести в человеческое состояние. "Эта девушка нужна мне живой и здоровой", - добавляет он, обращаясь к сознанию больницы уже мысленно. Пенни кивает и сощуривает глаза - она все поняла.
Ни потихоньку разворачивается и уходит, оставляя все хлопоты на свою хозяйственную помощницу. Безликий поднимается в кабинет, настежь распахивает окно, падает в кресло и закуривает, заставляя клубы дыма преображаться в призрачно-белых танцоров и разыгрывать в воздухе целые драмы.
В распахнутое окно ему подмигивают и улыбаются крупные нездешние звезды.